Какое-то время Джон смотрит на свой телефон, прижав большой палец к месту чуть ниже кнопки "отправить сообщение". Он понимает, что он задумывается не столько о содержании того, что не решается послать – и теперь, когда он ещё раз перечитал это, сообщение выглядит ничуть не менее банальным, чем любая другая чушь, которой он обычно надоедает Терези – сколько о природе этой переписки между ними, и его необычной нужды вообще надоедать ей таким образом раз в полгода. "Что это вообще за отношения между нами?" – спрашивает он себя. Разве они настолько важны для него? Для неё?

Но если ему настолько всё равно, и ничего не заставляет его делать это, тогда зачем он это делает? Зачем он, судя по всему, задумывается о чепухе, которой он её донимает? Пожалуй, он мог бы задать тот же вопрос о многих деталях своей жизни. Какое ему дело? Почему он тратит на это своё время? Когда не можешь отделаться от ощущения, что ничего в этом месте не имеет особого смысла – или не кажется "каноничным", если использовать термин, который, как он должен признать, давным-давно ему надоел – как вообще можно объяснить необходимость выходить из своего дома?

Он думал, что оставил это в прошлом. Что выжал хандру из себя в те первые годы на Земле C, а потом начал переводить свою жизнь в нужное русло. Он женился, он завёл ребёнка. Это исправляет всё, верно? Он задаётся вопросом, связаны ли его прерывистые беседы с Терези в меньшей степени с её характером и в большей с тягой к кому-то, кто всё ещё не здесь. К кому-то, кто всё ещё имеет право играть роль агента значимости. Личности, которая всё ещё не полностью утратила свою волевую целостность. Вроде парня с женой и ребёнком.

"Хех, неплохую шутку я только что рассказал сам себе", признаёт он. Но это не приносит удовлетворения. Потому что это, скорее всего, не ответ. Правда в том, что, как ему кажется, он продолжает писать Терези, потому что она единственная из тех, кого он знает, и кого здесь нет.

Джон бесцельно дрейфует в атмосфере несколько часов, размышляя, но не думая. Лес под ним становится редким, чуждым. Он пересекает границу Королевства Троллей, где трава начинает становиться редкой и серой, и опускается в карьер, окружённый голыми колючими кустами. Вместо цветов на них прорастают пульсирующие жёлтые пупырышки. Джон касается ветки, и одна из пупырышек взрывается, разбрызгивая во все стороны слизь горчичного цвета. "Как можно скучать по такому месту", задаётся он вопросом.

Потом он вспоминает, как Терези однажды рассказывала ему о месте, в котором она выросла. Тихий лес черники и сахарной ваты. Настолько плотная роща, что нужно было идти несколько минут от её дома, чтобы увидеть солнце. Даже в Альтернии была красота. Но Джон уверен, что Земля C, скорее всего, копирует её таким же образом, каким она копирует всё остальное: поверхностно, безвкусно и фальшиво, фальшиво, приторно ФАЛЬШИВО. Плохая фотокопия, для которой контраст выкрутили до предела. Рассвет, который не отбрасывает теней.

Он драматично размышлял об этом уже, может быть, минут десять, когда небо над ним раскрывается, и неистовые волны красного и зелёного озаряют пейзаж. Падение мёртвых троллей с небес вот так запросто далеко не самая необычная вещь в эти дни, но то, что в этот раз вываливается через брешь в пространстве над ним, вовсе не похоже на тролля. Скорее, это метеор – вспышка металла и огня, с рёвом устремившаяся к планете и оставляющая за собой густой шлейф чёрного дыма. На мгновение объект вырывается из огня, и Джон узнаёт его. Это невозможно. Просто невозможно. И, тем не менее, ошибки быть не может.

Это машина его отца. Целая тонна белого металла, окисляющегося от жара, и выбитых стёкол. Если кто-то и был внутри, он не смог разглядеть. Джону кажется, что он наблюдает за падением и ударом машины об землю в замедленном режиме. Удар вызывает вибрации на многие мили вокруг.

Он никогда не двигался настолько быстро, как сейчас, стремясь добраться до кратера. Он останавливается на краю воронки: внизу лежит машина, искорёженная и испускающая пар, смятая в ком с ужасными рваными краями, но задняя её часть, в общем-то, осталась целой. Он посылает порыв ветра через заднюю часть кабины, выбивая обе двери, и забирается внутрь, чтобы осмотреть сидения. Просто чтобы на сто процентов удостовериться, что внутри никого не было, когда машина разбилась. Метал корпуса всё ещё настолько горячий, что воздух вокруг него шипит, но Джону всё равно.

Чёрное сидение в полном беспорядке. Оно заляпано... кремом для бритья? С маленькими кусочками... чего-то рассыпанного по нему. Он подцепляет пальцем щепотку тёмно-коричневой слоистой субстанции и принюхивается. Это... табак?

Вперемешку с кремом для бритья сидение запачкано красными пятнами крови. Но не плоти или костей, или чего-либо ещё, что свидетельствовало бы о наличии человека. Джон опускает ладонь на грудь и вздыхает с... облегчением? Разочарованием? Он понятия не имеет, что он надеялся найти здесь. Не своего отца, верно? Это было бы глупо. Кому вообще нужно смотреть на труп собственного отца дважды за одну жизнь. Но потом он видит это.

Полоска бирюзового, размазанная по верхнему краю спинки сидения, в центре кроваво-красного отпечатка ладони. С округлившимися глазами Джон протягивает руку и касается пятна большим пальцем. Оно отслаивается под его ногтём, консистенция та же, что у человеческой крови. Цвет тот же, что и цвет текста Терези.

Он потирает ломкую корку между пальцами. Он закончил разговаривать с ней всего лишь несколько часов назад. Здесь время течёт не так, как там, о чём ему часто напоминали. Она была совершенно уверена в том, что умирала. Что это такое? Неужели именно так она...

Джон отшатывается назад, его живот сводит приступом тошноты. Что это за извращённое совпадение? Почему он обнаруживает это сейчас? Если Терези была здесь, то почему? Вместе с кем она истекала кровью на заднем сидении машины его отца?

До него наконец-то доходит. Не только то, что он не видел Терези много лет, или то, что он больше никогда её не увидит снова. То, что ему никогда не суждено было увидеть её снова. Всё было кончено ещё до того, как началось.

Джон покрывается холодным потом. Пошатываясь, он отходит от искорёженной машины, его глаза саднят от жара. Он срывает с себя очки и смотрит в небо, расплывчатое и неопределённое поле цветов и возможностей. Для него оно выглядит как плоский холст, но он знает, что за его плоскостью оно тянется на бесконечные просторы бесполезности, безграничное поле равнодушия. Оно выглядит как издёвка.

Вместо этого он направляет свой взгляд в сочувственную грязь. Мягкая земля словно бы зовёт его, и он невольно опускается на колени, впивается пальцами в разрытую почву. Она тёплая и гудит энергией от метеоритного падения машины. Изображение его рук, протянутых перед ним, расплывается у него в глазах, искажаясь и мерцая в затухающем свете.

Джон понимает, что он плачет, когда первые мокрые капли падают на тыльные стороны его ладоней. Они смешиваются с почвой вокруг него, превращая обнадёживающую землю в липкую грязь. Он не понимает этого, и никогда не понимал.

Сдавленный всхлип вырывается из его груди. Его пальцы сжимаются, собирая грязь в трясущиеся кулаки. Он сжимает их до тех пор, пока костяшки пальцев не белеют, а ногти не начинают впиваться в ладони. Боль заставляет его почувствовать себя настоящим.

Всё, чего он вообще когда-либо хотел, это, блядь, быть настоящим.

Потом, словно он ещё не закончил с небом, он обращает свой взор вверх и посылает ему последний злобный взгляд. Джон чувствует себя поглощённым этим моментом острого понимания своей телесности и обескураживающим масштабом своей космической ненужности. Его лёгкие наполняются воздухом, и он выпускает все годы накопившегося раздражения и злобы, и вины, и сомнений, и слабости, и боли, и мучений в душераздирающем крике, который звучит так, словно его издало животное, а не человек. Джон кричит на безжалостное небо, пока не хрипнет, и у него не остаётся сил даже на то, чтобы плакать.

Никто его не слышит, а если бы кто-то и слышал, это не имело бы значения.